Из серии "не читать".
Просто история. Не более. Просто История. Не менее. Если кто-то думает, что знает её лучше - не буду спорить.
… В эту ночь Иешуа точно собирался напиться. Однако, чем больше он пил, тем противнее ему становилась эта идея - пить вино из своей крови - сродни вампиризму-каннибализму, так похоже на рефлексирующих интеллигентов, что каждый глоток становился всё горше и горше, отрезвляя разум и глаза до печального всеведущего блеска, которым ныне так знамениты алюминевые кастрюли.
Разделяя время на безвозвратно ушедшее прошлое и безвовзвратно определённое будущее, раздался крик петуха. Петух кричал долго и протяжно, с завывающей интонацией, словно волк со сломанным хребтом, оставленный собратьями заживо на поживу падальщикам. Солнце ещё и не думало вставать, однако Иешуа не нужно было видеть или слышать своих сотрапезников - он чувствовал всем существом испытующий взгляд Петра, сомневающийся - Якова, ироничный - Иоанна. И даже мог сказать, на что и в каком количестве думал тратить серебро Иуда. Позже скажут, что никто ничего не знал, всех собак свесят на одного (мол, “его даже Он назвал!”) - однако в коллективе ничто не остаётся тайной, и молчание нависло над соучастниками, изредка позволяя себя прервать хрустом раздираемого на части трупа курицы или звучным причмокиванием крови из чаши.
На первом же слоге захлебнулся туберкулёзным кашлем второй петух, и его оставшееся “Ку” словно служило предзнаменованием чьей-то недолгой жизни. “Трудно быть богом. Трудно и обидно. А назад пути нет” - подумал Иешуа, почёсывая саднящий лоб. “Перхоть” - с улыбкой ответил он ученикам, ловившим каждое его движение. Как же им сказать, как объяснить - что значит быть богом… Что значит быть человеком… Что я хочу счастья для них - счастья для всех, чтобы никто не ушёл обиженным… Что я люблю их всех, во что бы то ни стало - и буду вечно реинкарнироваться - и учить их, и наставлять и любить - чтобы разорвать проклятую математиками дьявольскую повёрнутую восьмёрку…
Третий петух прокукарекал молча, лишь на улице как-то посерело, да головы пригнуло к столу неодолимой силой. Иешуа с улыбкой и болью смотрел на Иуду, который всё решался - но не хотел и не мог встать со стула и подойти к нему. Тогда Иешуа, звучно отодвинув стул, сам встал из-за стола и качающейся походкой подошёл прямо к Иуде - подошёл и, мягко обхватив его голову, поцеловал прям в губы - и не отпускал его, шокированного, полминуты. Потом Иешуа заговорчески подмигнул апостолам - “расчувствовался” и добавил: “Что-то перебрал я… Пойду-ка в кустики по маленькому… На горе Елеонской отличный вид.” - и той же нетвёрдой походкой пошёл к двери, как-то согнувшись и сгорбившись, а тени от догорающих свечей бросали на него неясные тени, из-за чего казалось, что на руках его раны и кровь из них помечает его путь.